Хочешь мира? Готовься к войне.
С дедушкой «отношения» сложные.
Ну никак я не могу заставить себя поверить, что его больше нет. Уже который день хожу, уговариваю себя, повторяю, что он умер, пытаюсь представить себе его могилу с надписью Г**в Владимир Павлович, но все тщетно. Это выглядит для меня не более правдоподобно, чем кадры пошлого кино. Порой ч-т проскальзывает, что мы больше никогда не увидимся, что это навсегда. От этих «никогда» и «навсегда» настолько сильно все сжимается внутри, что даже думать об этом больно и страшно. И я не думаю. Я просто не умею, я не могу понять.
Тут еще решающую роль играет, конечно, то, что я не ездила этим летом к бабушке с дедушкой. Когда мы виделись 4 года назад, дедушка был крепким здоровым старичком. Да, болел там ч-т таким, возрастным, но в целом был как огурчик. Еще и водочку с нами попивал да за раз съедал буханку хлеба и полкастрюли супа. А потом с ним случился инсульт… Последние годы он даже из дому не выходил. Но одно дело просто слышать об этом, а другое видеть. Когда мама рассказывала, что от деда ничего не осталось, кожа да кости, опять же не верилось. Он у нас всегда был таким здоровущим, даже толстячком. В принципе все знали уже, что он долго не проживет. Не ждали смерти, конечно, но знали, что максимум пара месяцев осталось. Они все его видели и понимали это, а я нет. Для меня он так и остался здоровенным дедулей со своими вечными шуточками про черную руку.
Не хочу и не буду верить.
Не могу поверить, что ездить теперь буду не к бабушке и дедушке, а к бабушке. Что никто не будет кричать «Юляшка». И, кстати, запавшее моему мужу «Люлек – Балюлек» выдумал дедушка. А теперь его нет.
Вообще ничего нет. И детство теперь только, наверное, и кончилось.
Ну никак я не могу заставить себя поверить, что его больше нет. Уже который день хожу, уговариваю себя, повторяю, что он умер, пытаюсь представить себе его могилу с надписью Г**в Владимир Павлович, но все тщетно. Это выглядит для меня не более правдоподобно, чем кадры пошлого кино. Порой ч-т проскальзывает, что мы больше никогда не увидимся, что это навсегда. От этих «никогда» и «навсегда» настолько сильно все сжимается внутри, что даже думать об этом больно и страшно. И я не думаю. Я просто не умею, я не могу понять.
Тут еще решающую роль играет, конечно, то, что я не ездила этим летом к бабушке с дедушкой. Когда мы виделись 4 года назад, дедушка был крепким здоровым старичком. Да, болел там ч-т таким, возрастным, но в целом был как огурчик. Еще и водочку с нами попивал да за раз съедал буханку хлеба и полкастрюли супа. А потом с ним случился инсульт… Последние годы он даже из дому не выходил. Но одно дело просто слышать об этом, а другое видеть. Когда мама рассказывала, что от деда ничего не осталось, кожа да кости, опять же не верилось. Он у нас всегда был таким здоровущим, даже толстячком. В принципе все знали уже, что он долго не проживет. Не ждали смерти, конечно, но знали, что максимум пара месяцев осталось. Они все его видели и понимали это, а я нет. Для меня он так и остался здоровенным дедулей со своими вечными шуточками про черную руку.
Не хочу и не буду верить.
Не могу поверить, что ездить теперь буду не к бабушке и дедушке, а к бабушке. Что никто не будет кричать «Юляшка». И, кстати, запавшее моему мужу «Люлек – Балюлек» выдумал дедушка. А теперь его нет.
Вообще ничего нет. И детство теперь только, наверное, и кончилось.